«Какая радость! Теперь мы
можем обойтись без гипотезы Бога!»
Ф.Энгельс (из отрывного календаря).
По свидетельству составителей отрывного календаря эту фразу Энгельс произнес после знакомства с книгой Дарвина «Происхождение видов». Говорил он это или нет – не так важно: эти слова точно передают умонастроение многих представителей западноевропейской культуры. В эпоху Возрождения произошел поворот европейцев от духовных ценностей к материальным благам. Их целью стало не спасение души и достижение Царства Небесного, а создание на земле условий для комфортабельной и наполненной наслаждениями жизни. Обнаженная натура в живописи и скульптуре, отрыв музыки от ее культового назначения и постепенное ее измельчание, все более усиливающаяся декамероновская струя в литературе и соответствующее всему этому падение нравственности – вот следствия этого поворота от неба к земле в развитии европейской культуры. И, конечно, Бог чем далее тем более становился помехой на этом пути. Я не хочу утверждать, что в Европе не было сил, противодействующих этому процессу – они были, есть и, надеюсь, будут. Без них европейская цивилизация давно бы погибла. Но они, как показывает опыт, в силах только замедлить процесс разложения европейской культуры, а остановить его уже не могут.
Поскольку все это происходило в основном в среде людей образованных, постольку эта аморальная и атеистическая тенденция не могла не задеть и область науки: с бОльшим интересом воспринимались и широко рекламировались те научные труды, которые хоть как-то можно было повернуть против веры, и замалчивались труды в ее защиту. Яркой иллюстрацией сказанному служит, как увидим ниже, история дарвинизма. Начало же этому процессу положила философия, которая со времени Декарта поставила разум на пьедестал непогрешимости и сделала его высшим судьей в делах веры. Этот «культ разума» повлиял и на богословие, где, например, появилась школа так называемых «евангельских критиков», которые, отрицая с позиций разума веру в чудо, объявили всю евангельскую историю или мифом (Д. Штраус), или легендой (Ренан).
Но все же Декарт и частично Кант еще придерживались христианского вероучения. Последующие же философы (за редким исключением) совершенно порвали с ним. Так возродился пантеизм в эволюционной (развитие как борьба противоположностей) теории Гегеля, дошедшей в учении Фейербаха и Маркса до атеизма, а в лице Ницше до прямого богоборчества. Не осталось вне атеистической волны и естествознание. Так против Библии старались повернуть гелиоцентрическую систему Коперника – справедливую и Библии не противоречащую – и космогоническую теорию Канта-Лапласа, которая действительно с Библией трудно согласуется, но еще труднее согласуется с дальнейшим развитием науки.
Но биология в сочетании с палеонтологией своим объективным содержанием противодействовала этому атеистическому натиску. Наукой твердо установлено, что когда-то земля была стерильной, т.е. безжизненной. Потом на земле появилась жизнь в ее простейших формах, затем эта жизнь получила более совершенные формы вплоть до появления плодовых растений и теплокровных животных, и, наконец, завершило этот процесс появление человека, обладающаго одинаковым с животными телом, но кроме того (и, конечно, главным образом) бессмертной душой с такими ее свойствами как разум и дар слова, свободная воля и внутренний нравственный закон, проявляющийся в различении добра и зла и в совести, настоятельно требующей от человека делать добро и не делать зла. Эти чисто человеческие свойства представляют собой непреодолимую преграду между человеком и животными, и их изучение, выходя за рамки биологии, вызывает к жизни множество наук, изучающих или отдельно взятого человека, или какие-то человеческие сообщества, или, наконец, человечество в целом.
Так наука, находящаяся вне зависимости от Божественного Откровения и изучающих его богословских наук, свидетельствует о трех моментах творческой деятельности Бога, воззвавшего живое из неживого (в полном соответствии с библейским: «Да произрастит земля… да произведет вода» — см. Быт. 1,11-20), усовершившего жизнь на земле (см. там же: 21-25) и увенчавшего ее сотворением человека («И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их» — см. Быт. 1, 27).
Поскольку теория Дарвина претендует на атеистическое объяснение только двух из них: 1) развития жизни и 2) появления человека, а вопрос о происхождении жизни из неживого не рассматривает, скажем несколько слов об этом моменте, а потом уже перейдем к теории Дарвина.
Вопрос о происхождении жизни (вернее – о чуде жизни!) очень красочно решается в творчестве Владимира Солоухина. Писатель призывает нас удивиться тому, что живые организмы умеют из одной и той же земли вырабатывать и такой замечательный материал, как слоновая кость, и чудесный неповторимый запах ландыша. Им же приведен интересный пример: он предложил буквы, составляющие стихотворение Лермонтова: «Выхожу один я на дорогу…» вырезать, сложить на поднос и трясти его. Солоухин спрашивает: могут ли эти буквы при достаточно долгом процессе тряски сами собой лечь так, чтобы составить это стихотворение Лермонтова. Каждому здравомыслящему человеку ясно, что образовать из этих букв стихотворение может только поэт. Нечто подобное промелькнуло в статье о строении клетки в журнале «Наука и жизнь». Там сказано, что предположение о том, что живая клетка могла образоваться сама собой из элементов неживой природы так же нелепо, как предположение о том, что положив достаточное число радиодеталей в достаточно большой ящик и тряся этот ящик достаточно долго, мы сможем получить радиоприемник. Действительно, ведь живой организм, (в том числе и одноклеточный) умеет вбирать в себя из окружающей среды нужное для построения собственного тела и для размножения, т.е. построения другого организма подобного себе, а также умеет выделять вон из себя ненужные и вредные отработанные вещества. Жизненный цикл прекращается смертью, т.е. превращением живого в неживое, но при нормальном, не прерванном насильственно жизненном цикле организма, он оставляет жить своих потомков, т.е. подобные себе организмы. Причем, основные свойства организма с устойчивостью повторяются в его потомках в течение тысячелетий. Пшеница, найденная в захоронениях древнего Египта, ничем существенным не отличается от современной. Представить себе, что живой организм может сам собою возникнуть из неживой природы, можно только при помощи насилия над здравым смыслом. Но здравый смысл не такой частый гость на земле, и, что особенно странно, его часто бывают лишены ученые, т.е. люди, считающие работу мысли своей профессией. Иначе бы не рождались бы высказывания типа: «Жизнь есть форма существования белковых тел», или если бы и рождались, то не повторялись бы другими. Увлекшись своими успехами в какой-то узкой области, ученый часто не может охватить картину мира в целом. Еще хуже получается, когда ученый пытается свою научную находку изобразить как всеобщий закон. «Грех в познавательной области – это выход за пределы своей компетенции» (Мих. Грядивонов, журнал-каталог «Образование» №1 за 1997 год, стр. 120).
Когда-то вопрос о самозарождении жизни не вызывал сомнений в массовом сознании. Ведь достаточно поставить бутылку с чистой водой на окно – и она зацветет, т.е. в воде появятся живые организмы – зеленые микроводоросли. И только после научной деятельности Луи Пастера стало ясно, что любой живой организм рождается от себе подобных. Хотя мудрые люди умозрительно понимали это и прежде и удивлялись чуду жизни. Чтобы в этом вопросе «обойтись без гипотезы Бога», атеисты стали утверждать, что миллионы лет назад в мировом океане, который представлял собою насыщенный белками бульон (ведь «жизнь есть форма существования белковых тел») могла возникнуть и возникла жизнь в ее простейших формах. (Непонятно тогда, почему не возникает жизнь в пастеризованных молоке и мясных бульонах – ведь в них достаточно самых разнообразных белков.) В Советском Союзе существовали даже научные школы (если можно так громко выразиться) академиков Лепешинской и Опарина, пытавшихся в лабораторных условиях получить простейший живой организм. Их усилия остались бесплодными, и некогда шумные и славные имена их забыты. Дальнейшее же изучение живой клетки показало такую сложность ее устройства и такую разумную целесообразность этого устройства, что по сравнению с ней наши достижения в науке и технике кажутся детским лепетом. Так опять в решении этого вопроса настойчиво проявилась необходимость «гипотезы Бога». Казалось бы, что нужно – ради целей просвещения, ради правильного взгляда на окружающий нас мир – широко обсуждать эти вопросы в школе. Но если об этом и говорится, то как-то вскользь, сквозь зубы, а в основном эти вопросы замалчиваются. Зато, когда американские ученые обнаружили нечто, что можно истолковать как возможные следы жизни на Марсе, об этом с усердием оповещался весь мир и, скорее всего, именно потому, что можно выдвинуть теорию о космическом (прилетела с Марса!) происхождении жизни на земле, что опять-таки дает надежду в этом вопросе «обойтись без гипотезы Бога».
Пора перейти к основному пункту нашего рассуждения – к эволюционной теории Дарвина. Она основывается на двух неоспоримых фактах. Первый – то, что многие живые существа производят слишком многочисленное потомство, число которого намного превышает количество, необходимое для поддержания существования данного вида, – и большинство их потомков гибнет. Второй – то, что каждый организм хоть чуть-чуть, да не похож на своих предков, т.е. налицо фактор изменчивости.
Из этих верных положений Дарвин сделал неверные выводы. Он предположил, что изменение организмов носит случайный характер и происходит во все стороны, в том числе, как в сторону ухудшения, так и в сторону улучшения, в сторону большей сложности строения, большей приспособленности к условиям существования. А дальше все просто! Раз выживают немногие, значит, в борьбе за существование выживают сильнейшие, более совершенные. И так от поколения к поколению живые организмы маленькими шажками становятся все более совершенными. И если на этот процесс выделить миллионы лет, то этого срока вполне достаточно для развития высших форм жизни из низших (т.е. чтобы, например, из амебы образовался слон. «Какая радость! Теперь мы можем обойтись без гипотезы Бога!»)
Вглядимся поближе в теорию Дарвина. Во-первых, откуда он взял, что выживают сильнейшие? Ведь когда рыба поедает лягушачью икру, она вовсе не заботится выбирать слабейших, а ест первые попавшиеся икринки, пока не наестся. И знаменитые короткокрылые жуки, толкнувшие Дарвина к его открытию, имели преимущество над длиннокрылыми только на острове, обдуваемом ветрами, и уничтожение длиннокрылых вовсе не улучшает и не совершенствует этот вид жуков, скорее, наоборот. Но эта его ошибка не так существенна. Гораздо важнее его непонимание природы изменчивости. Это легко показать на простом житейском примере. Ведь если у сероглазых родителей рождается черноглазый ребенок, мы не говорим, что появилось новое качество, а только предполагаем – и совершенно справедливо! – что у кого-то из родителей был черноглазый предок. И наверняка в их генетическом веществе, хранящем память о свойствах их предков, содержится возможность появления у них и кареглазых, и голубоглазых потомков. Но ведь предки не могут передать этому ребенку свои свойства непосредственно. Все, что ребенок получает в наследство от предков, он получает от своих родителей. Значит, в теле родителей, в их органах размножения каким-то образом записаны возможности передачи ребенку и серых, и голубых, и черных глаз. Все цвета глаз, все формы носа, все виды волос – и т.д., и т.п. – все свойства многочисленных предков – могут быть записаны в наследственном веществе, которым обладают родители. И из всего этого богатства свойств отбирается по одному, чтобы составить индивидуальный, присущий только этому ребенку облик. И вот смотрят на него и говорят: на кого он похож? «Да, конечно, на папу, нос и губы явно папины.» — «Да что вы? Гляньте на глаза – они ведь мамины.» — «Но все-таки в целом он больше всего похож на бабушку с отцовской стороны.» То есть, изменчивость возникает как результат различных наборов из неизменного банка свойств, содержащихся в генах родителей.
То, что у потомка не может быть свойств, которого не было у предков, ясно и из общих соображений, ведь следствие не может быть шире причин, его вызывающих.
Вышеизложенные бытовые соображения строго научно обосновал отец генетики Мендель, сын чешских крестьян. Первым его научным трудом было письмо профессору Венского университета о борьбе с вредителем гороха – основной пищевой культурой его родины – вредителем, сводившим на нет урожаи гороха и обрекавшим местных крестьян на голод. Чтобы иметь возможность написать это письмо, Мендель проделал огромную работу и, в частности, вывел чистые линии пород гороха, такие, что высаживая желтый горох, он получал потомство только желтого цвета, а высевая зеленый горох – получал потомство только зеленого цвета. Это и подготовило его к научно обоснованной критике Дарвина и, попутно, к созданию новой отрасли естествознания – генетики. Когда он ознакомился с книгой Дарвина «Происхождение видов», он решил изучить законы изменчивости. С этой целью он скрестил чистопородный желтый горох с таким же зеленым. В первом поколении он получил горох только желтого цвета. Желтый цвет он назвал доминантным (господствующим) признаком, а не проявивший себя в первом поколении зеленый цвет – рецессивным (т.е. скрытым) признаком, подчеркивая тем самым, что не проявившая себя в первом поколении зеленая окраска скрыто присутствует в генах гибридного желтого гороха. В последующих поколениях зеленый цвет появлялся вместе с желтым, причем по постоянно (т.е., при любом повторении опыта) действующим соотношениям, так что можно заранее рассчитать процентное отношение зеленого гороха к желтому в каждом поколении. Так в биологию (к крайнему прискорбию школьников, которым теперь приходится решать задачи и по генетике) вошла математика. Таким образом, Мендель доказал неизменность вида, заключающуюся в постоянстве набора свойств, запрограммированных в его генетическом веществе, при изменчивости отдельных представителей вида, осуществляющих в своем организме самые различные комбинации этих свойств, что под корень рубит эволюционную теорию Дарвина. Изменчивость вовсе не случайна и ничего нового в устройство организма внести не может.
Как же отнеслась культурная Европа к этому научному спору? Да, собственно, никак! Теорию Дарвина с торжеством пронесли по всем континентам, включили во все школьные программы, защитили по ней множество диссертаций, организовали множество экспедиций, а строго научный труд Менделя не пошел далее Венского университета, так что генетику пришлось воссоздавать уже следующему поколению ученых. Это странное явление еще можно как-то списать на невнимание к провинции, каковой для гордой Европы была Чехия. Но по теории Дарвина был нанесен и второй удар, в самом центре Европы, и нанес его ученый с мировым именем – Вирхов.
Вирхов критиковал дарвинизм с позиций анатомии и палеонтологии. Его соображения можно изложить так. Каждый эволюционный шажок должен быть достаточно маленьким, ведь дети очень похожи на родителей и отличаются от них очень немного. Ведь не может, например, у свиньи родиться кошка. Значит, если дарвинизм справедлив и у всего живого общий корень, у свиньи и кошки должен быть общий предок – этакая свиньекошка, от которой должны существовать (хотя бы в ископаемых остатках) две линии потомков, одна идущая постепенно к кошке, другая – к свинье. Но таких непрерывных цепочек, соединяющих всех животных линиями общего происхождения, нет! – ни в живой природе, ни в ископаемых остатках. Дарвинисты на это говорят – их нет только потому, что их пока не нашли – впоследствии найдут. Дальнейшие палеонтологические находки не оправдали ожиданий дарвинистов – промежуточных звеньев, заполняющих все бреши, как не было, так и нет, скорее наоборот, эти находки подчеркивают неизменность видов. Хотя еще палеонтолог Кювье по одной кости мог восстановить вид всего скелета ископаемого животного – явное свидетельство яркой и устойчивой индивидуальности каждого вида, отражающейся в любой его косточке.
С наибольшим усердием дарвинисты искали связующие звенья между обезьяной и человеком. Так хотелось показать, что человек – просто-напросто животное. Шумную сенсацию произвела находка так называемого яванского питекантропа. Некий Дюбуа нашел на острове Ява кости (черепную коробку, зуб нижней челюсти и берцовую кость) существа, которое он назвал (помните кошкосвинью?) питекантропом (питек-антроп = обезьяно-человек). Шум длился до тех пор, пока по требованию Вирхова эти кости не были предъявлены крупнейшим палеонтологам, и они независимо друг от друга (мнения подавались в запечатанных пакетах) большинством голосов признали, что эти кости принадлежат обезьяне и, скорее всего, не одной. Вирхов выдвинул анатомический признак, отделяющий человека от обезьяны – объем черепа (а, значит, и мозга) и отношение этого объема к массе тела. Этот показатель у любой – современной или ископаемой – обезьяны в два (или более чем в два) раза меньше, чем соответствующий показатель у любого человека (включая ископаемых – неандертальца и кроманьонца). Все дальнейшие находки удовлетворяли этому условию, т.е. по этому признаку промежуточного между человеком и обезьяной существа не нашлось. Исключение составляет так называемый эоантроп, или пилтдаунский человек. История этой находки должна бы входить во все учебники, а между тем о ней предпочитают молчать. Дело было так. В 1912 году в Британский музей были доставлены кости – череп и нижняя челюсть, якобы найденные в Пилтдауне (Англия). Этот череп занимал промежуточное положение между черепами обезьяны и человека. Но в 1953 году при помощи радиоактивного анализа обнаружили, что этот череп склеен из двух: древнего и современного. Был еще жив человек, сдавший в музей эту находку, и к нему ринулись корреспонденты. На вопрос: зачем он это сделал – он ответил: «Я вполне убежден, что подобный череп будет найден, и только хотел ускорить торжество науки».
Несмотря на все эти разоблачения, в учебниках истории и биологии до недавнего времени помещали (боюсь, что и сейчас помещают) рисунок, изображающий несколько существ, идущих слева направо: первый слева – обезьяна, опирающаяся при ходьбе на передние конечности, справа – прямоходящий человек, а между ними несколько существ, постепенно выпрямляющихся, теряющих облик обезьяны и приближающихся к облику человека. Рисунок призван, вопреки бесспорным данным науки, убедить читателей в том, что у человека и обезьяны – общий предок. Так что подлоги пока не прекращаются.
В дальнейшем своем развитии естествознание расширило пропасть между обезьяной и человеком. Выяснилось, например, что по данным физиологии ближе всего человеку не обезьяна, а свинья. Именно ее органы надеются научиться пересаживать человеку. В Индии, говорят, уже приживили человеку параллельно его собственному сердцу свиное.
Конечно, пропасть между человеком и животными гораздо обширнее. Разум и дар слова, совесть, свободная воля, умение любить и ненавидеть – всего не перечислить. Но нам иногда кажется, что животные, хотя бы в некоторой степени, обладают умом, так умно глядят, что вот-вот заговорят, умеют любить своих хозяев и ненавидеть посторонних и т.д. На самом же деле это только отображение наших свойств. Академик Павлов своим учением об условных рефлексах показал, что человекоподобные действия животных рефлекторны, т.е. неосознанны, что животных можно рассматривать как самонастраивающиеся автоматы. Если бы мы постарались, то могли бы создать такие игрушки, которые играли бы с нами, как играет котенок. Но это была бы лишь автоматическая игрушка. Вот Бог и создал для нас такие игрушки. Общаясь с животными, мы воспитываем их – и воспитываемся сами, т.к. Бог наделил их способностью отражать наши свойства. С наибольшей силой эта способность отражения сказалась в грехопадении первых людей. Грех исказил не только природу человека, но и всю окружающую природу, наложив проклятье греха на весь мир. «Проклята земля за тебя… терния и волчцы произрастит она тебе» (Быт. 3, 17-18). Так что сорняки, как, впрочем, и хищники, и ядовитые змеи, и болезнетворные бактерии – стали такими из-за нас, из-за наших грехов. «Вся тварь совокупно стенает и мучится доныне» (Рим. 8,22). Впрочем, проблема взаимосвязи человека и окружающего мира – особая большая и важная тема, не имеющая прямого отношения к поставленной нами задаче.
Итак, мы видим, что теория Дарвина при самом своем появлении подверглась серьезной научной критике, выявившей научную несостоятельность этой теории. Дальнейшее развитие науки еще более основательно подтвердило справедливость этой критики. И несмотря на это, теория Дарвина победно прошла по всем материкам, вошла в учебники всего мира, породила множество научных трудов и дорогостоящих экспедиций. В чем дело? Почему это стало возможным?
Основная причина этого явления нам была ясна в самом начале – это нарастающее богоотупничество Западной Европы. Но есть некоторые частности, которые стоит отметить. Во-первых, дарвинизм замкнул цепь цельного атеистического мировоззрения. Первым звеном в этой цепи является философская система Гегеля, «подправленная» Фейербахом – развитие всего мира, осуществляемое в результате борьбы противоположностей. Последним звеном этой цепи явился исторический материализм с его противоречиями между производительными силами и производственными отношениями, с его борьбой классов – т.е., конкретное внедрение общей диалектической схемы в историю человечества. А замкнуло цепь среднее звено – теория Дарвина, которую можно было истолковать как осуществление диалектического процесса в растительном и животном мире. То, что борьба за существование по Дарвину, то есть, драка за пищу между ближайшими родственниками, плохо вписывается в рамки борьбы противоположностей по Гегелю – не важно! Главное – есть борьба и есть развитие в результате этой борьбы. Так что отказаться от Дарвина ради Менделя или Вирхова – смерти подобно! – может рухнуть вся стройная атеистическая схема. Поэтому в Советском Союзе предпочитали сажать последователей Менделя, и ловкие подлецы легко и просто расправлялись со своими противниками, приклеивая им ярлык менделистов: остальное довершали карательные органы.
Но к дарвинизму относились с доверием не только атеисты. Дело в том, что под влиянием бесспорных успехов в развитии науки и техники, в Европе возникла вера в бесконечный прогресс человеческого общества. Этой верой, кстати, объясняется и появление диалектики Гегеля. И всякое учение, говорящее о каком бы то ни было прогрессе, с доверием принималось привыкшим к мысли о прогрессе европейским культурным обществом. И пока существовала порожденная техническими успехами эйфория («Мы наш, мы новый мир построим». «Мы не можем ждать милостей от природы: взять их у нее – наша задача». «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью»), критика дарвинизма и других теорий прогресса была почти невозможной.
И только наше время, время, когда проглянула оборотная сторона медали, когда победная колесница технического прогресса мчит нас к атомной и экологической катастрофе, когда обнаружилось, что технический прогресс сопровождался нравственным регрессом, породившим наркоманию, проституцию всех видов, национальные и социальные конфликты (кровавые, между прочим), нарастающее господство криминальных структур, заставляет нас более трезво взглянуть на кумиры прошлого, и теперь может быть услышана трезвая оценка одного из величайших научных заблуждений и одной из величайших научных фальсификаций, использовавшей это заблуждение, — дарвинизма.
Но и сейчас, т.к. велика сила инерции, требуется большой труд и мужество по преодолению этого и подобных ему научных предрассудков. К этому труду мысли я и призываю своих читателей.
Протоиерей Владимир Правдолюбов.